Невидимая ось мира

Виталий Аверьянов

НЕВИДИМАЯ ОСЬ МИРА

Что такое человек без мечты? «Полено дров» в геенну преисподнюю…

В.В. Розанов

1. Промеж ПОЛЕТОМ и гипнозом

Сущность мечты – один из сложнейших философских вопросов и одно из белых пятен психологии. Этот вопрос нуждается в скорейшей разработке. Потому что проблема мечты – едва ли не самая фундаментальная проблема, стоящая перед современным человечеством. Из нее во весь рост вздымается другой, страшный вопрос: удастся ли человеку остаться человеком. Если удастся – он будет мечтать несмотря ни на что. А если не удастся, то порожденная им Антисистема, чтобы сделать его управляемым и увековечить свое господство – превратит его в потребителя суррогатов мечты – в виде виртуальной «кашицы». В слабоумного недочеловека-киборга, у которого горизонт вожделений предельно узок, чаяния которого еле теплятся, сонные и серые.

Свободный от целей человек несвободен – он раб бесцельности. Свободный человек сам ставит себе цели, но делает это всерьез, а потому он преданный слуга избранных целей.

Мечта – это путешествие в пространстве идеальных целей. В первую очередь состояние мечты характерно для детей и аристократов, тех, кому обществом даны большие возможности для творческой игры сознания. Мечта связана с духовной избыточностью жизни, когда есть время и силы для созерцаний и раздумий, воображения и парения над обыденным. В то же время мечте противна пресыщенность, она, чтобы приносить плоды, должна быть предметом благородного труда. Творчество, познание с его открытиями и изобретениями – это высшие ипостаси мечты.

Мечта – живое время. Стремление утопистов всех времен освободить человека от постоянных и непосильных забот – связано именно с этим. Однако здесь есть хитрость. Творчество чаще расцветает в условиях гнета, когда за свободное время, за право на мечту и вдохновение нужно бороться, завоевывать их. После социальных революций вопреки породившим их утопиям включается обратный ход. Цивилизация на каждом новом витке технократического прогресса требует всего человека, она стремится сожрать все его время. Сначала буквально, выжимая человека как лимон, что было доведено до апофеоза в ряде рабовладельческих государств, и совсем недавно – до рационального идеала в «потогонной» системе Тейлора. Тому, кто перегружен рутинной работой, – мечтается, пусть урывками, пусть с трудом, вопреки обстоятельствам. Хуже дело, когда обыватель получает от цивилизации избыток досуга.

На излете эпохи индустриализации, когда сокращается рабочий день, увеличиваются выходные, вводятся отпуска – вдруг оказывается, что цивилизация высвобождает время не для внутреннего поиска и возрастания, а только лишь для потребления чужих изобретений и произведений – то есть для «развлечения», «отвлечения», тонких видов «самозабвения», своего рода регулярной летаргии. В основе этого времяпровождения не свободный полет мечты, а скорее трясина пребывания в банальных фантазмах и фантомах.

С каждым витком социальной эволюции эта тенденция лишь нарастает. Мертвая цивилизация не высвобождает людей для живой фантазии. Ей опасны созерцатели, самоуглубленные художники священных игр (играющие на струнах небесных сфер и колоколах языковых бездн). В прошлом творец – это счастливый избранник, сумевший ценой невероятного стечения обстоятельств и страданий вырваться из силков нужды и условностей, стяжать мудрость. Нынешний Homo Ludens, человек играющий – погружен в игры, которые не воскрешают дух, а убивают время. А убить время – то же самое что убить душу.

Главная цель Антисистемы – аккумуляция отчужденных мертвых ценностей, накопление количества всевозможных благ, товаров, денег, ресурсов цифросферы. И эту машину, которая изначально должна была служить людям, цивилизация пестует как свое главное достижение. Издержки от людишек слишком велики, они балласт для Антисистемы. Поэтому она избавляется от избыточных людей, вытесняя их из процесса духовного и материального производства. Чтобы вытесненные люди не представляли угрозы – их нужно так или иначе нейтрализовать. Отсюда императив, описанный писателями-фантастами – человечество должно быть опутано нитями и сетями низших грез, low dreams, наркотического опьянения. Желательно, чтобы оно не мыслило, не дерзало и не размножалось. Бездеятельное человечество будет плыть по течению навязанной «антимечты» и угасать в ней.

Каков же горизонт антимечты? Современные «излишки», которые нечем занять, помещаются в нечто вроде виртуальной лечебницы, глобальной Канатчиковой дачи, образ жития в которой – «поесть, помыться, уколоться и забыться». Ну а если не удается целиком свести жизнь к такому режиму, то проблему решает монитор Великого Ничто, ящик зрелищ, сплетен и небылиц, гипнотическая «черная дыра» Антимечты, воплощенная на данный момент в гаджете. В будущем, вероятно, она будет вживлена прямо в мозг и напрямую припаяна к глазному, слуховому и тактильным нервам.

Даже изобретатели в эту эпоху становятся другими – ориентированными на потребительское стадо, готовое слопать ту «мечту», которую ей подсунут. В конце 90-х гг. вышла книга Ролфа Йенсена «Общество мечты», выпущенная в свет Стокгольмской школой экономики. Автор провозгласил, что на смену «обществу информации» грядет «общество мечты», в котором в центре мироздания окажутся «тематические парки» и скрытые компьютерные развлекательно-образовательные программы для детей, которые будут так увлечены этим, что даже «не заметят, как поумнеют».

Гиганты «глобального рынка духовной близости», наследники Диснейленда и Голливуда, захватят практически всю экономику, создав 6 новых рынков: рынок приключений на продажу, рынок дружбы и любви, рынок заботы, рынок душевного покоя, рынок убеждений и рынок «Кто-Я-Такой». Последний предложит человеку богатый выбор стилей жизни и различных элементов моды и дизайна, из которых он сможет собрать свое Я как в конструкторе. Гиганты индустрии любви позволят человеку избавиться от всяких забот, обеспечив ему качественные и убедительные романтические свидания, семейные праздники, свадьбы, похороны и всю сопутствующую символику. Мечта нового постинформационного общества превратится в товар на огромном рынке «историй» – эдаких суррогатных мифов на все случаи жизни, в том числе для придания себе значимости и изящества. При этом, утверждает мыслитель, «нельзя позволить, чтобы новым историям препятствовали большие религии или традиционный жизненный уклад». К примеру – «как показали события в бывшей Югославии, важна власть над телевизионными каналами, и понятно, что ключом к разрешению конфликта может быть именно обеспечение того, чтобы населению транслировались правильные установки».

За прошедшие 20 лет планы построения подобного «общества мечты» уже в значительной мере воплощены. Создана многомиллионная армия «мечтателей» (или «антимечтателей»), выходящая на «климатические марши» и манифестации за «сетевой нейтралитет» по всему миру. Эта армия пигмеев-эпигонов, которым рокфеллеровские и соросовские фонды вложили в голову их «мечту», использует в диалоге с оппонентами язык вражды. Вождем толп назначили не так давно девочку-инвалида Грету Тунберг, провозгласившую протест молодежи протии старших и наделенных властью, которые «украли мечту» (главный лозунг сегодняшнего момента). Точно так же украли мечту у огромных масс либертарианцев, ЛГБТ-шников, зеленых и правозащитников, фрустрированных проигрышем партии Клинтон на выборах в США.

Мечта современного глобального обывателя – о полном доминировании прав меньшинств над косностью и злобой «гадкого большинства», о мире без физического насилия, о честных выборах с правильными кандидатами и при этом бойкоте всех «неправильных», то есть инакомыслящих, о полном преодолении коррупции, о гендерном терроре против традиционных отношений, включая привычку мужчин сидеть раздвинув колени, о реванше цветного населения над белым, о сыворотке правды и вакцине бессмертия, о вечной юности, о благостной нирване, о том что изменчивый мир «прогнется под нас» и т.п. – все это говорит о том, что глобальная Канатчикова дача уже вовсю работает и стерилизация мозгов «ради успокоения нервов» идет полным ходом.

Почему режиссеры действуют так беззастенчиво и чувствуют себя стол неуязвимыми? Может быть потому, что они провели большую предварительную работу по установлению мягкого террора политкорректности и толерантности? А в лице девочки Греты не идет ли нажим на иррациональные страхи европейца? И вслед за этой Гретой как в цирке диковин и уродов (старая европейская забава – «фрик-шоу») на сцену будут выпущены еще менее эстетичные персонажи: горбуны, карлики, увечные, трансгендеры, мутанты, глухонемые и прочие «альтернативные»? Некоторые из них, как, например, «бородатые женщины», уже налицо. Старые средневековые страхи перед уродством и новые страхи перед собственной неполиткорректностью, которую нужно выдавить из себя «по капле», сомкнутся и породят новый феномен – общества молчания, общества виртуальных сомнамбул, живущих согласно утвержденному официальному списку дозволенных мечтаний?

* * *

Надо сказать, и в русском, и во многих других языках само слово «мечта» неоднозначно. Так же и религиозные традиции говорят как о высокой духовной мечте, так и о мечтательных искушениях. Рационалист Иммануил Кант утверждал, что мечтатель – человек, не способный справиться со своей «беспорядочной фантазией». И в этом есть доля правды, – пусть и небольшая, узколобая доля. Ведь гипнотизм мечты велик, а человек слаб и нередко зависим от глубочайших форм как внушения, так и самовнушения.

В XX веке ученые на волне психоделической революции заговорили об измененных состояниях сознания. Нельзя сказать, что они достигли в объяснении этих состояний больших успехов. В эти «измененные состояния» как в кучу свалены были помимо творческих озарений и откровений так же и пассивные грезы, и мутные сновидения, и патологические бреды и иллюзии, вплоть до галлюцинаций. Конечно, тяжелые недуги психики нельзя назвать мечтой, они напоминают то, что в религиозных мифах описывается как ад: это страдания души, от которых она не в силах убежать. Кошмары и навязчивые состояния – предельное воплощение антимечты.

Также к измененным состояниям относили и всевозможные добровольно испытываемые людьми трансы и медитации. В трансе возникает внутренний фокус внимания, из-за чего человек может полностью отрешаться от внешней реальности, погружаться в видение либо становиться «конем» для оседлывающего его духа (одержимость). Известное у северных народов России медитативное «мереченье», полярная истерия – однокоренное «мечте» слово, кстати говоря. Оба они этимологически родственны «мерцанию», проблеску света в сумерках, а также слову «мерещиться» с отсылкой к призрачности, к обманам восприятия. В мечтах человек прозревает свет не благодаря, а вопреки обстоятельствам. Обратная сторона «сумеречного» – помрачение, затмение ума, одержимость иллюзиями. Сегодня у поколений, увлеченных психонавтикой, психоделическими трипами, трансовой музыкой – забвение в галлюцинаторных грезах стало уже привычным досугом. Это разновидность «социальной эвтаназии»…

Индийские духовные учения говорят о майе как имени всей нашей реальности – дескать, вся она есть наведенный сон, морок, в котором дух является пленником. Но в авраамических традициях мыслят иначе:

Мир сей не морок, не майя,

Он сотворен не шутя,

Редкий нектар собирая,

Бродит в нем рая дитя…

Сосланы в узы ли, в сети ли,

Странники, ка́лики бездн,

Ценных событий свидетели,

Мы как разведка небес…

Во многих древних традициях транс-мечта, транс-откровение связываются с прорывом в подлинную реальность. У язычников (а все так называемое «примитивное» язычество представляет собой различные версии шаманизма) транс означает путешествие на небеса или в ад, поиск потерянной и заблудившейся души, общение с богами и духами предков. Шаманы, волхвы отправляются в полет, чтобы решить какую-то конкретную посюстороннюю задачу, исцелить больного, упросить богов или демонов отвести напасть или даровать милость. Но вот что интересно – сильные шаманы из своих путешествий приносят новые песни. Каждая подлинная песня, входящая в эпический арсенал сибирских народов, не сочиняется в бодрственном состоянии, а приносится оттуда – из сумеречного полета сознания, предельной экстатической мечты. Знаток мировых религий Мирча Элиаде писал, что магическая мистика шаманов целиком пронизана тоской по утраченному раю, тому времени, когда люди могли беспрепятственно восходить на небо и спускаться обратно.

В развитых цивилизациях до эпохи атеизма и материализма сложились изощренные мистические школы, которые объясняли творческую активность человека соприкосновением с духовной полнотой бытия (это откровения, пророчества – причем не только чисто религиозные, но и научные, художественные, мифопоэтические, то есть как раз то, что выше было названо благородной мечтой). В современной цивилизации узаконено раздвоение на будни и хобби. С другой стороны, различают обычное активное состояние сознания и «дефолтное», когда человек отдыхает, предоставлен сам себе. Но подлинная мечта – это нечто третье, она пронизывает и будни, и праздники, и труд, и досуг, и бодрствование, и сон. Человек в таком состоянии как одержимый. Но он не одержим каким-то чужим, навязчивым духом, он парит в пространстве мечты, лелея внутренний план своего бытия. Такая свобода не предрасполагает к тому, чтобы расслабиться, забыться, потерять нить высокой цели, напротив, она «подсвечена» переживанием смысла жизни, которым захвачен человек. Только такой и бывает настоящая свобода. Свобода рыцаря, находящегося на пути служения, а не «свобода» брошенного, лишнего человека, отданного на откуп пассивному безделью.

Это «третье состояние», не сводимое ни к так называемому «потоковому», ни к «дефолтному» режимам психики, не являющееся рациональным, рассудочным актом или, напротив, эмоциональным переживанием. Точнее всего было бы обозначить его философским термином «сверхрациональная интуиция». Ведомый ею, человек пронизан мечтою, и перед этим меркнут меркантильные мотивы, эгоизм, страсти и пристрастия – человек преображается, силится взобраться на высшую ступень своего бытия, преодолеть гравитацию собственной судьбы.

Ключевое слово здесь «полет» – устойчивый эпитет мечты, отражающий ее суть. В полетах человек растет, вернее взращивает в себе высшее, световое Я. Мечта – это развитие в сердце человека нового органа, органа 4-го измерения, где он господствует над временем.

2. СПЕЦИАЛЬНЫЙ НАРОД

Трудно где на земле найти случаи такой пронзительной манифестации мечты, как в России. И знаменитое тютчевское «В Россию можно только верить» – это ведь о мечте как общей судьбе. И мечта наша бывает совершенно противоположна скудости окружающей реальности, о чем писал Батюшков:

Пусть будет навсегда со мной

Завидное поэтов свойство:

Блаженство находить в убожестве, Мечтой!

В то же время это мечта не о том чего нет, а о том, что глубинно и сокрыто присутствует и никуда деться не может – однако не очевидно, не всем явлено, прикровенно. По слову Паустовского, мечта не бывает крикливой: «Никогда! Чем больше ее любишь, тем глубже прячешь в сердце, тем сильнее ее бережешь». Русская мечта – это драгоценный камушек за пазухой. Но он жжет сердце. Это чувство подобно переживаниям героев Стивенсона, тайно владевшим алмазом Раджи и страстно желавшим всем его показать. Так и русский мечтатель – он и хранит свою мечту, и в то же время хочет со всеми поделиться ее таинственной красотой и волшебством…

Настоящая мечта – всегда тайна, всегда неизъяснимое. Генералиссимусу Суворову принадлежит потрясающая фраза: «Я живу в непрестанной мечте». «Непрестанной» – заметьте, превосходная степень! А Суворов, как известно, никогда не кривил душой. О чем же мечтал Суворов? Об очередной победе? Но и сами победы были для него лишь временными стоянками, минутами торжества и славы между чудотворческими полетами-мечтаниями, которые он осуществлял вместе со своими орлами – чудо-богатырями.

Другой наш генералиссимус Иосиф Сталин, как вспоминает Коллонтай в своих записках, говорил о том, что русский народ мечтателен, и в самих этих словах Сталина раскрыта и его собственная мечта о народе, с которым он намертво был связан судьбой: «Русский народ – великий народ. Русский народ – это добрый народ. У русского народа ясный ум. Он как бы рожден помогать другим нациям. Русскому народу присуща великая смелость, особенно в трудные времена, в опасные времена. Он инициативен. У него – стойкий характер. Он мечтательный народ. У него есть цель. Потому ему и тяжелее, чем другим нациям. На него можно положиться в любую беду. Русский народ – неодолим, неисчерпаем». Сталинская мечта – это полет России, когда она полностью расправляет свои крылья. И его мечта была реализована не по малому, а по большому счету: в 1945 году в победоносном полете над Европой, и уже после его смерти – в триумфальном полете Гагарина.

По структуре своей мечта – это вместилище для «отсутствующего», сосуд, который не полон или даже опустошен. Но именно благодаря этой пустотности происходит таинственное соприкосновение с полнотой бытия. Пустота пустоте рознь. Есть творческая пустота-хаос, которая является молчаливой, но благодатной почвой для мельчайших горчичных семян, из которых вырастают деревья и целые леса новой жизни. Отсюда, из резервуара мечты, разворачиваются миф, религия, искусство, наука, вся человеческая культура.

Пустота мечты связана с полнотой, и притягивает ее к себе. Пустота соотносится с полнотой так же как полый сосуд с тем источником, откуда этим сосудом черпают воду. О живородящей пустоте учили мистики и мудрецы всех школ и традиций. Здесь и фундаментальный принцип творения мира «из ничего», прообраз любого творчества, и «пустотная цельность» Лао-Цзы, и «внутренний мрак» апофатических богословов, и «пустой алтарь» немецких мистиков, и «тьма на подступах к Полюсу» Авиценны, и, конечно же, вдохновенные мечты великих поэтов. Эта зияющая в сердце пустота, «зияние», как назвал его философ-антрополог Арнольд Гелен, нечто вроде коридора духа, открываемого, чтобы по нему пошел трансцендентный сквознячок. В нем нам слышится библейское «веяние тихого ветра», трепет крыльев Святого Духа, в нем распаляется мистическая «искорка» Мейстера Экхарта, частица бессмертия, заложенная в человеческом существе.

Мечта – это не только спонтанное состояние, в ней есть своя техника, приемы, мастерство – и мечтою можно овладевать. Осознанное овладение мощью мечты – религиозное качество. Человек, умеющий мечтать и направлять свою мечту, близок к состоянию чудотворения. Но даже умение просто «включать» режим мечты дается далеко не каждому.

Мечта творит чудеса: во-первых, она является средством творческого самостроительства, прокладки собственного жизненного пути. Во-вторых, мечта иконична, в ее пустоте нагнетается вакуум, создающий силу вопрошания. Это великое вопрошание, великая сообщительность с тем, чего еще нет или тем, чего здесь нет, что представляется невероятным. Так пишутся иконы – иконописец долго молится и размышляет, и в высшем тонком сновидении ему даруется «явленная икона», с которой потом уже ученики пишут многочисленные списки и копии.

Мечта – это насос или нефтяная вышка высших прозрений. Она качает энергию залегающих глубоко в будущем, в небесах, в иных мирах аттракторов, событий, которые могут произойти, а могут и не произойти. Таким образом, через мечту мы преображаем время: как прошлое, так и будущее, а, может быть, даже вносим и коррективы в вечность (ведь через горячую молитву, как учат православные старцы, можно склонить чашу весов божьего милосердия в другую сторону).

Мечта – антенна для «отсутствующего», которая настраивается на волну возможного или даже невозможного. «Так кто же может спастись? А Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно» (Матф. 19, 25-26). Здесь мы видим, что Христос призвал нас к деятельной мечте.

Александр Блок по-своему изваял ту же мысль, в которой все насквозь провеяно образами мечты, ее острым «зиянием»:

И невозможно возможно…

Дорога долгая легка,

Когда блеснет в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка,

Когда звенит тоской острожной

Глухая песня ямщика!..

В высокой мечте мы не просто создаем коридор для благодати, мы вызываем встречные потоки сверху и снизу, строим общее дело – с людьми, с природой, с ангелами… По мечте как по таинственной и невидимой оси человек поднимается в небо, вокруг этой оси кристаллизуется нечто нереальное, которое становится реальнее реальности, обретает плоть и кровь.

* * *

Когда разношерстные, разнокалиберные, бредущие кто куда индивидуальные мечты находят друг друга и сливаются в поток мечты соборной, коллективной – происходит чудо. Совместные чаянья, общая песня, хоровое устремление порождают симфонические личности. И в этих симфонических мечтах все болезни и заблуждения исцеляются. Всевозможные индивидуальные блуждания исчезают, когда они складываются в длительном, вековом опыте общего дела и общей жизни, все уклоны и отклонения, шероховатости и заусенцы отшлифовываются, отваливаются. Перед великой простотой национальной мечты отступают в бессилии всякого рода сектантство и мудрования, завиральные хитрости и внешние заговоры. Мечта всенародная – это то, что проверено временем, испытано на прочность, а значит подлинно.

Существуют три фундаментальных взгляда на историчность мечты. Первый из них – традиционное мечтание о золотом веке, идеальном прошлом, неповрежденном райском времени, откуда мы выпали, как птенцы из гнезда. Здесь и мечта романтиков о высоком духе Средневековья, и идеализация домонгольской Киевской Руси, и «ретроспективная утопия» славянофилов с их обожанием московской старины, и легенды о скрывшемся под водой граде-Китеже, а также о праславянском родном величии, об утраченном гиперборейском корне. Само по себе тяготение мечты к прошлому не означает регресса. Даже Маркс писал, что все прогрессивное и революционное, когда оно приходит, рядится «в тогу седой древности». А эпоха Возрождения заявляла и по-видимому искренне верила, что она восстанавливает античность.

Будущее беспредметно, не оформлено, темно, а в прошлом можно отыскать некие острова мечты, идеала, который смог воплотиться. Чаще всего это мечты о невозвратном. По крайней мере, так считал Беранже, сказавший: «Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой».

Другой взгляд – прогрессизм, утверждающий что история ускоряется, время сжимается, человек успевает сорвать новые плоды познания и благодаря этому национальные и коллективные мечты могут сбываться. Идея ускорения развития была любима многими в эпоху Модерна, но в сущности ближе к оккультной, чем к инженерной мысли. В физическом плане ускорение свойственно не столько процессам развития, сколько распада. А если вся социальная система неминуемо и неуклонно ускоряется, это может кончиться только одним – грандиозной катастрофой. Получается, что у прогресса есть изнанка, есть свой потолок, после достижения которого ускорение необходимо тормозить или поворачивать вспять. По этому поводу вспоминается скорбно-ернические, но не лишенные здравого смысла строки побасенки: «Ускоренье важный фактор, // Но не выдержал реактор…» Упадочный фольклор упадочной эпохи, горькое послевкусие неизбывной веры в прогресс.

Однако русский народ – это ванька-встанька. И после падения он поднимается еще выше. Народная же мечта верит не только в утраченный рай, но и в благодатное развитие и в то, что удастся открыть новые горизонты. По мысли «будетлянина» Велимира Хлебникова, в поэзии которого встретились и сомкнулись глубокая древность и безоглядный футуризм, «народ-младенец, народ-ребенок любит грезить о себе в пору мужества, властной рукой повертывающем колесо звезд. Так в Сивке-Бурке-вещей-каурке он предсказал железные дороги, а ковром самолетом – реющего в небе Фармана… Провидение сказок походит на посох, на который опирается слепец человечества» («О пользе изучения сказок»).

Третий взгляд, по всей видимости, наиболее мудрый, в том, что настоящая национальная мечта – не о прошлом и не о будущем, она о вечном образе России. Поэтому самой глубокой мифологемой русской мечты была и останется «Святая Русь». Мы можем отдаляться от Святой Руси или возвращаться к ней – но это не значит, что мы развиваемся или ускоряемся. Скорее вращаемся – и в нашей истории бывают «зимы», когда Святая Русь светит, но почти не греет, а бывают «зной», растапливающий мерзлоту и прогревающий почву на три штыка глубиной.

Главный источник сведений о Святой Руси – народный эпос, былины и духовные стихи, ядро которых сложилось в конце первого тысячелетия, а корни уходят далеко в дохристианские времена. В самих этих источниках недвусмысленно говорится, что сущность Святой Руси в народном сознании значительно старше исторического христианства, а география – существенно шире Северной Евразии. На земле Святорусской расположен и Иерусалим, там Ирод избивает младенцев, там же обитает и Самсон-богатырь, и Егорий Храбрый утверждает веру, ездя по Святой Руси. Когда пал Константинополь, то перестали звучать не какие-нибудь, а русские колокола, иссякла русская вера. Наконец, в «Плаче Адама» уже даже в раю земля именуется свято-русской…

Святая Русь – это фокусировка сакральной истории, а вовсе не конкретно-географическая реалия. Как объяснить эту загадку – историки и фольклористы нам не ответят. Важно понять главное: дело не в «наивной» средневековой картине мира. Народ в лице сказителей воспроизводил неистребимый архетип святорусскости/светлорусскости, который пробился через века неприятия. Это не «кража» имени у Святой земли, это одновременно констатация и мечта о премирном естестве России.

Здесь необходимо от простого чтения строк перейти к полновесной сакральной топографии бытия. Тогда мы сможем приблизиться к пониманию того, что слово «Русь» было синонимом «мира», «белого света», всей земли (об этом свидетельствует и В.И.Даль, и другие лингвисты-этнографы). Святая Русь, кажется, тотальна, объемлет собою все. Однако в сказках кроме Святой Руси как белого света описывается еще и какой-то «нижний свет», который нам противостоит. Если бы кто-то сумел воссоздать сакральную карту русского эпоса – то мы увидели бы, где конкретно обитает змей-горыныч и его родственники, по какой дороге сообщаются баба-яга и кощей, откуда грядет идолище поганое, посягающее на святорусскую «территорию» и т.д. Сейчас для нас все это условно-необязательные образы, а внутри старого эпоса они строги по законам научной строгости. Еще в «Голубиной книге», этой древнейшей завязи русского духовного стиха, содержится ключевая формула вселенскости Святой Руси: «Святая Русь-земля всем землям мати… »

Святая Русь свята не потому, что русские люди святы, а потому, что она служит мощным барьером против вторжения в мир нижних инфернальных сил. Русь – это преграда для гибели мира… Русский человек, простец и труженик, чувствовал это всегда не хуже книжников. Отсюда величие и масштаб у нас Отечественных войн. В них за Русь встают вместе с ныне живущими могучие невидимые силы, князья и полководцы, именованные в сталинской речи 1941 года, силы православных чудотворцев, силы Святогора и Микулы Селяниновича, века и эоны древности, ибо корень Святой Руси в самом средоточии сакральной истории. Грешный русский человек, участвуя в миссии Святой Руси, причащается ее святости.

И не в этом ли святорусском корне сакральной топографии коренятся и Новый Израиль с Новым Иерусалимом, и Новый Рим, и второй Царьград, и вера в то, что именно Русь стала Удерживающим, о котором пророчествует Новый Завет?

И только слепому не видно, о чем все эти мифы нам говорят!

* * *

Непонятный для носителей секулярного и демифологизированного сознания секрет состоит в том, что грешность людей и царей, церковные расколы, упадок христианства, революции и наступление лютых времен – все это никак не способно поколебать Святой Руси. Поэтому на Руси буквально строятся архитектурно-пространственные иконы сакральной истории, Новые Иерусалимы, Гефсимании и Вифлеемы. Многие храмы, соборы и монастыри создавались как иконы Небесного Иерусалима. К примеру, этот образ проецировался на центр Москвы – где стержнем стал Троицкий (Покровский) собор на Рву, в народном наименовании Храм Василия Блаженного. Его пестрый и красочный экстерьер изображал райский сад.

Патриарх Никон водружает свои иконы священной истории в географии и топонимике Истры, то же делает после него преподобный Серафим вокруг Дивеева, то же самое сделает в своей ослепительной поэзии Сергей Есенин, придавая с истовой верой родным русским местам и просторам звучание библейских имен. На Руси собираются все драгоценности мира, создается мировой музей, но это и не совсем музей, а скорее священный ковчег, куда приносятся сакральные остатки и останки. Чужие святыни не чужие для нас, о чем писал Достоевский, тем самым устами Версилова оправдывая отчасти русских западников: «О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!»

Народ мечтает в своей сказке о том, что он добывает для Святой Руси любое чудо, – и жар-птицу, и царь-девицу. Русский народ подобен Гераклу, крадущему золотые яблоки сакральной истории в саду Гесперид. Но и сам сад этот находится от нас недалеко, он где-то в самой сердцевине Святой Руси. Святая Русь является не только символическим, но и буквальным местом «царства блаженных» с медовыми и молочными реками, а также и местом изначальной гиперборейской прародины. Остров Буян с камнем Алатырем незримо пребывает рядом, где-то здесь та самая Ось Мира. Ведь и Царствие Небесное ходит недалеко от нас, а святые помогают нам здесь и сейчас: «На море на Окиане, на острове на Буяне, на бел-горючем камне Алатыре, на храбром коне сидит Егорий Победоносец, Михаил Архангел, Илья Пророк, Николай Чудотворец». Так обнимаются церковная иконопись и роспись с праславянским мифом. И на Святой Руси не просто верили, а твердо знали, что в Ирий можно добраться, что на «востоке солнца, близ блаженного рая» есть острова, где видели райских птиц, что некоторые из новгородских моряков доплывали до рая, о чем свидетельствовал святитель Василий Калика, архиепископ Новгородский.

Другой важнейшей ипостасью русской мечты является царство правды, имеющее разные воплощения. Здесь и идеал бегунов и странников, и разнообразная народная утопия, поиски рая соединяются в ней с поисками Беловодья. Но это также идеал социально-исторический, вера в то, что царство правды может и должно действительно реализоваться, – и здесь народники а затем большевики угадали вековое чаяние, дав его довольно-таки приземленную трактовку как социальной справедливости и равенства в распределении благ.

Важнейшим изводом русской мечты, русского мессианства является идеал твердыни, Третьего Рима, царства верных, в котором – финальное и наивысшее воплощение странствующего града, переходящей империи. Это не мечта о мировом господстве, как у некоторых других народов, это мечта о царстве, где люди живут по правде. Но мечта эта в реальной истории воплощается не как идеальное государство, которого построить русским пока не удалось – а как государство миродержавия, то есть обуздания зла, сокрушения претендентов на мировую власть. В сущности это полностью соответствует тому же учению об Удерживающем, образ которого дан и в змееборце-Победоносце, гербе града Москвы. Мы видим этот мотив и у Пушкина, который напоминал в письме Чаадавеу, что Россия спасла Европу, остановив в себе энергию страшного нашествия монголов. Победа для русских сладка не из-за воинственного сладострастия, победа важна потому, что «наше дело правое», отчего на алтарь ее могут быть принесены и жертвы совершенно неимоверные.

Если перечитать сегодня те письма, в которых старец Филофей в XVI веке сформулировал доктрину Русского царства как Третьего Рима, то на поверку окажется, что они, особенно письмо к великому князю Василию III, удивительно актуальны. У псковского старца его мечта вырастает из трех тезисов об очищении Руси: во-первых, из очищения власти от сребролюбия, во-вторых, из очищения от несуразностей и ошибок в церковной вере и благочестии, в-третьих, из очищения от содомской мерзости.

И действительно, несчастно то государство, где власть, являющаяся сама источником всех экономических благ, всех возможностей созидания, замыкается на мелкой мыслишке о частном обогащении и создает для этого вокруг себя слой паразитов. Если власть погрязнет в клептомании – то все государство как черной плесенью мгновенно поражается цинизмом, трусостью и слабоумием. Несчастен народ, утративший чистоту своей религии, потерявший духовные ориентиры, безалаберный в вере. Эта мысль была пророческой, и она упреждала споры в расколе XVII века. Содомия же во времена Филофея заразила часть общества, ту прослойку, которая, как мы знаем, была связана с известной новгородской ересью жидовствующих. Нужно встать накрепко в духовную брань против этой мерзости, ибо в ней самоуничтожение человеческого естества, утверждает старец. Куда уж актуальнее!

Именно в контексте трех этих тезисов рождается определение: «И твое христианское царство не сменится другим царством. Два Рима пали, третий – стоит, четвертому же – не бывать». Иными словами, весь мир опускается в бездну, силы бездны пытаются проникнуть и в Россию, но – «ты являешься оплотом того, что тебе вверено». И результатом всего пророчество Филофея, что Россия достоит до конца времен. Это пророчество-мечта, самый высокий из всех видов мечты.

Когда русский народ верен своей миссии – он ценим и уважаем всеми, в том числе и врагами. Когда же он отказывается от своей миссии – он слаб, разобщен, гоним и презираем. Наша нация особенная. Ее нельзя мерить чужими лекалами. Неудивительно, что русские люди, люди Третьего Рима как специальный народ-удерживающий всегда остро переживали мировые проблемы. Есть такая шутка: «Одежка на нем – заплата на заплате, // А думает о китайском пролетариате». Это действительно так.

Известные недостатки русских – такие как анархизм, максимализм, необязательность, расхлябанность, иногда доходящая до халатности, неорганизованность и недисциплинированность – все это расцветает пышным цветом в эпохи безвременья, когда нет чувства миссии, цели, большого дела. Но все это мгновенно уходит во времена тяжелых и сложных обстоятельств (войны, катастрофы, беды, напасти). И тогда миссия тотчас восстает из забвения – и самые недостатки вдруг превращаются в нечто иное, противоположное. Тогда выдвигает народ и когорту самых дисциплинированных и высокоорганизованных деятелей, гениальных подвижников.

И какой еще народ на земле мог бы поднять бремя лидерства? Не созерцательного неделания, не воинствующего обращения в свою веру, не гегемонизма, попирающего всех остальных, не обольщения богатством и властью, не приготовления царства Антихриста – а совсем наоборот, способности послужить всем и провозгласить свое кредо: «Кто не против нас, тот с нами».

Именно такой народ призван к мировому лидерству.

3. НАМ НУЖЕН ОРДЕН МЕЧТАНОСЦЕВ

Этносы исторической России, особенно в тех регионах, где проживают рядом представители разных национальных общин и культур, давно выработали важный принцип общежития: нет лучшего и более справедливого третейского судьи чем русский человек. Понятно, что русские в Российской империи и СССР воспринимались всеми как имперский, царский народ, как «старший брат», носитель государственной воли и силы. Однако на голой силе далеко не уедешь.

Секрет – в менталитете. Русский видит в представителях всех племен в первую очередь людей, то есть образ Божий, а не материал или субстрат для своих корыстных задач. Русский народ терпим, не приемлет насилия над совестью. По выражению Достоевского, русская душа несет в себе трезвый взгляд, прощающий враждебное, различающий и извиняющий несходное, снимающий противоречия. Отсюда и мета-проект Достоевского, его формула русской мечты, угаданная им через всматривание в гений великого Пушкина: всемирная отзывчивость, всечеловеческое братство.

Самой своей судьбой русские были воспитаны как народ, который приготовляется к большой мировой миссии и воспроизводит её исходя не из ожиданий сиюминутной отдачи, выгоды или тем более прибыли, но целенаправленно — как духовную установку на преображение мира. Русская цивилизация – это лаборатория, в которой Бог и история поставили эксперимент по выработке сверхнарода будущего. В ней варились и насыщали ее раствор множество архетипов иных культур и цивилизаций.

Замечательный немецкий мыслитель, хорошо знавший и понимавший Россию Вальтер Шубарт считал, что Европа выступила для русских в роли «дьявола-искусителя». «Англичанин, - писал он, - хочет наживаться от ближнего, француз – импонировать ближнему, немец – командовать ближним, а русский ничего от него не хочет. Он не желает превращать ближнего в свое средство. Это братство русского сердца и русской идеи. И это есть Евангелие будущего. Русский всечеловек есть носитель нового солидаризма».

Русская мечта нередко приобретала крайние экстатические формы, связанные с размахом, масштабом стоящих перед нашим народом задач. Эта безразмерность хорошо выражена у позднего Гоголя с его пасхальной мечтой: «У нас отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросив с себя вдруг и разом все недостатки наши, все позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванется у нас все сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды — все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия один человек. Вот на чем основываясь, можно сказать, что праздник Воскресения Христова воспразднуется прежде у нас, чем у других».

За эту истовую веру уцепился и Юрий Мамлеев и развил на ее основе совершенно фантасмагорическую мечту о России как запредельном бытии, «России вечной», обладающей особым неотмирным свойством недоступного для других народов сакрального хаоса. «Это, конечно, не “религия”, - говорил Мамлеев, - а некая глыба исторически Запредельного… Русская тайнореальность… Национальная вера (о которой идет здесь речь) имеет совсем другую направленность, другой «предмет» веры и другой смысл. Поэтому она может существовать, не «мешая» религиозной вере. Весьма условно это можно сравнить, скажем, с верой отдельного человека в свое особое предназначение, в свой гений и с его же верой в Бога — что совершенно разные, но совместимые “явления”».

Данные мысли Мамлеева, суперреалиста и авангардиста, заигрывающего с запретными темами, тем не менее, поразительно близки пророчествам православных святых о будущем русского народа. В 1932 году, когда существование русских оказалось под угрозой в ходе коллективизации – а это был фактически геноцид нашего крестьянства – великий православный подвижник святитель Николай Сербский сказал, что мир ждет явление нового народа – «Это – народ судьбы мира, из которого Промысл Божий месит лучший хлеб для духовной трапезы всей изголодавшейся земли. Сегодняшние крестные муки русского народа принесут миру непреходящую пользу. А сам русский народ выйдет из огня страданий более сильным, святым и славным, чем был прежде».

Наш старец архимандрит Иоанн (Крестьянкин) спустя полвека вторил ему, видя в русской истории 7 великих циклов, которые символически соответствовали 7 христианским таинствам: крещению, миропомазанию, покаянию, браку, елеосвящению, евхаристии и рукоположению. Река русской духовной жизни, по выражению отца Иоанна, то ускоряется, то замедляет свое течение, но движется все время в заданном направлении. Если в XX веке Русь прошла через период Евхаристии, омывшись кровью новомучеников и страстотерпцев, то вскоре она должна выйти на траекторию взлета – наступает эпоха, когда над Россией свершится Таинство Рукоположения, и русские выдвинут из себя новое поколение, «станет русский народ священным народом, утренней звездой между народами». Это поразительное пророчество, если учитывать ту глубину падения, в которой мы оказались сейчас.

Но несмотря на всю ее запредельность и неимоверность, русская мечта обитает в обычном нашем человеке, о чем свидетельствовал Твардовский в своем описании «русского чудо-человека»:

Богатырь не тот, что в сказке —

Беззаботный великан,

А в походной запояске,

Человек простой закваски,

Что в бою не чужд опаски,

Коль не пьян. А он не пьян…

Русская истовость сопряжена и с бегством от мелочности и суеты, и с готовностью к самопожертвованию во имя Высшей Правды, и в самом высоком воплощении – в стремлении к преображению всего мира, как это сказалось в духовном подвиге преподобного Серафима Саровского.

Как я уже говорил выше, мечта – это выход в четвертое измерение. В мечте подается нам благодать, идущая свыше. А с нашей человеческой точки зрения, мы поднимаемся на более высокую ступень эволюции, на следующий этаж мироздания. Мечтатели – победоносцы, пророки, чудотворцы – это те, кто смог поймать и «осадить» в нашу бренную реальность энергии иного мира, частицы высшего бытия, краски и отблески Царствия Небесного.

И духовный сын Достоевского, Василий Васильевич Розанов, один из самых радикальных мыслителей-мечтателей, утверждал: «Жизнь – раба мечты. В истории истинно реальны только мечты. Они живучи, их ни кислотой, ни огнем не возьмешь. Они распространяются, плодятся, «овладевают воздухом», вползают из головы в голову. Перед этим цепким существованием рассыпчаты каменные стены, железные башни, хорошее вооружение. Против мечты нет ни щита, ни копья. А факты – в вечном полинянии». Розанов, впервые, может быть, высказал мысль, что именно национальная мечта способна преодолеть, побороть «космополитическую мечтательность», которая подменила «мечту своей родины» революционной мечтой. И в то же время парадоксально, как это часто свойственно Розанову, признавал он, что в революции есть очень много натуральной мечты, мечты живой, что подкреплено и удостоверено пролитой кровью…

И наверное безумнейший из всех священно-безумствующих русских мечтателей отец русского космизма Николай Федоров стал ярчайшим прозорливцем, ясно увидевшим, к чему катится глобальное западоцентричное человечество, если его не остановить. Федоров предложил этому глубинную, запредельную русскую мечту-альтернативу. Мало кто из космистов сумел поднять и осилить федоровскую мечту об «общем деле воскрешения отцов», хотя и Циолковский, и Вернадский, и позже Ефремов разделяли коренной пафос своего учителя. Разделяли его по большому счету и современники: Достоевский, Лев Толстой, Владимир Соловьев, Бердяев и многие другие. Федоров и не настаивал, что его проект обязательно воплотится. Полемизируя с Толстым, он говорил: «Утверждать, что воскресение свершится, не будем; но то уже верно, что если все не соединимся в деле воскрешения, в деле несомненно братском, то братиями не будем». Федоров мечтал о восстановлении человечества как соборного организма, в котором можно жить по принципу не для себя (эгоизм) и не для других (альтруизм), а со всеми и для всех. Самое главное в этой мечте об «объединении сынов для воскрешения отцов» – что только такое объединение спасительно для самих сынов. Ибо только в этом есть надежда избежать Апокалипсиса. «Пасха заменяет и отменяет Суд», - провозглашал Федоров, ссылаясь на то, что Бог в Библии иногда сменял казалось бы уже неотвратимый гнев на милость при условии покаяния. Иными словами, история не предрешена, зависит от нашей воли и нашей способности к «общему делу». В этой связи рождается у великого мечтателя и мысль о покорении космоса, «отыскании новых землиц» как приготовления «небесных обителей» для воскрешаемых отцов. Федоров заявил не что иное как мечту об остановке и повороте вспять смертоносного колеса истории, объединении людей вокруг этого противотока, свидетельствующего о духовной, бессмертной душе человека.

Родовое воскрешение Федорова прямо противоположно современному «атлантистскому» поиску эгоистического «эликсира бессмертия». Даровое бессмертие трансгуманистов, если бы оно и могло быть достигнуто в принципе, не ценилось бы людьми, увековечивающими себя как они есть в их текущем, падшем состоянии. Их победа над смертью была бы не выстрадана, а стала бы еще одним актом потребления, а значит и оскотинивания уже самого бессмертия. Мечта Федорова – принципиально иной человек, высшее существо, способное к органотворению и тканетворению, к мгновенному перемещению на любые расстояния. Он бессмертен, и при этом скромен, и радостен, могущество центрального существа вселенной (Богочеловека Христа, дело которого и есть наше высшее «общее дело») сочетается у него со скудостью достаточности, и полным отсутствием превознесения себя как единицы. Радость Новой Земли и Нового Неба делает для него абсурдной и даже непонятной радости «старого человечества» в их конкуренции, алчбе, жадности, зависти и зверообразии.

Многие скажут: как далеки мы от этих метателей, наша молодежь уже совсем безнадежна! Но – хватит ныть! Это не так! Мы можем и мы обязаны повернуть мир к нашей мечте не только через мотивы праведности и целомудрия, но и от противного – через ужас перед мерзостью и погибелью, через отрезвление. Нужно мечтать, чтобы спастись самим и спасти всех.

* * *

Мысль о национальной мечте как явлении высшего духовного плана заставляет говорить о великих русских мечтателях в качестве членов еще не созданного Ордена Мечтаносцев. Такой орден, не партийный, не провластный и не оппозиционный, парящий выше политики, но не презирающий политики, не совсем земной и не до конца посюсторонний – как воздух необходим России. Без Ордена Мечты Россия задыхается, без смыслократии, способной оперировать не годами и пятилетками, а большими тенденциями и стратагемами, в том числе категориями времени и вечности, вехами сакральной истории – мы обречены ходить по спирали новых «Смутных времен» и «перестроек», спускаясь по этой спирали в пропасть исторического небытия.

У Ордена Русской мечты непочатый край работы. Замахиваясь на большие задачи, нам предстоит развернуть человечество от трансгуманизма – к идеалам в стиле русского космизма Федорова и духовной науки Флоренского. Новые поколения русских научатся подбирать ключи ко всякой культуре, и вместо взятой Западом за основу его экспансии «игры на пороках» – мы поведем за собой народы с мечтой об общем планетарном деле, не убивающем разнообразие, ценящим культуры такими, какими их вручили нам Бог и история. Мы предложим другим народам не подобие американского «стиля жизни», являющегося приукрашенным вариантом «борьбы за существование», но русский «стиль мечты», стиль общего проекта, общего дела, – такого как освоение космоса, океана, раскрытие сверхспособностей в человеке, разумное управление природой, наконец, мечты о пасхальном торжестве человечества, его победе над смертью.